Сайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена, выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

Каждан А.П.
Лукиан

Лукиан. Избранные атеистические произведения. М., 1955.
Постраничная нумерация сносок заменена сквозной.
(5/6) – граница страниц.

Лукиан — выдающийся мыслитель, атеист, один из величайших сатириков древности — был сириец по происхождению, грек по языку своих сочинений и подданный Римской империи. Он родился около 125 г. н.э.

Это было время наивысшего внешнеполитического подъема империи: ее легионы стояли на берегах Клайда и Евфрата, ее купцы проникали в далекий и неведомый Китай. Это было время оживленного строительства: росли новые города в Северной Африке и Галлии, по Дунаю и побережью Черного моря.

Это было также время огромных богатств. Предприимчивые сельские хозяева создавали обширные поместья: они торговали вином и оливковым маслом, молоком и гусиным пухом, разводили голубей и дроздов. Богачи, особенно новоиспеченные, любили выставлять напоказ свою невиданную роскошь: в романе римского писателя Петрония «Сатирикон» на пиру у Тримальхиона выносят серебряные блюда, на которых выгравированы имя хозяина и вес серебра, и если серебро падает на пол, его выметают вместе с мусором. «Земли у Тримальхиона — соколу не облететь, денег — тьма!» — с завистью говорит один из гостей.

У Тримальхиона были прототипы в действительной жизни. Эти богачи жили во дворцах, украшенных колоннадами и мозаичными полами, окруженных садами и парками; они облачались в шелковые одежды, заставляли умащать их тело благовонными мазями, на пирах тешили себя кулинарными фокусами: на пиру у Тримальхиона, например, из брюха зажаренного кабана вылетали живые дрозды.

Эти колоссальные богатства создавались эксплуатацией рабского труда, разорением мелких земельных собственников и ремесленников. Бесконечно тяжелым было (5/6) положение рабов. Римский писатель II в. н.э. Апулей так рисует облик рабов, трудившихся на мельнице: «Великие боги, что за жалкий люд окружал меня! Кожа у всех была испещрена синими подтеками, лохмотья скорее бросали тень на исполосованные спины, чем прикрывали их, у некоторых короткая одежонка до паха не доходила, рубашки у всех дырявые, везде сквозит тело, лбы клейменые, полголовы обрито, на ногах кольца, лица землистые, глаза выедены дымом и горячим паром, все подслеповаты, к тому же на всех мучная пыль, как грязный пепел».

Господин был полным собственником своих рабов, и закон не запрещал ему наказывать их по собственному усмотрению: рабов заковывали в кандалы, им прижигали раскаленным железом ладони и языки, их распинали на столбах, оставляя умирать медленной смертью под палящим солнцем. За столетие до рождения Лукиана жил в Риме богатый рабовладелец Веддий Поллион, который за малейший проступок обрекал своих рабов на смертную казнь и сбрасывал в бассейн на съедение хищным рыбам-муренам.

Немногим лучше было положение свободных бедняков: лишенные жилищ и пропитания, они голодали и мерзли, а иной раз бывали вынуждены продавать в рабство своих дочерей. Римский поэт Марциал в многочисленных эпиграммах с глубоким сочувствием рисует убогий быт бедного люда. Бедняк живет в нищей клетушке под самой крышей высокого дома — двести ступеней ведут в его каморку; все его богатство — колченогий стол и разбитый горшок. Да и из этой комнатки, того гляди, его могут выгнать за долги — и он потащится со своей семьей и последним скарбом; и нет у него иного будущего, как стоять нищим на мосту.

Апулей рисует безотрадную жизнь бедняка, беззащитного перед своим могущественным соседом, который может затравить собаками, а не только отнять участок. Разорившиеся крестьяне и ремесленники теряли землю и превращались в поденщиков, в воинов-профессионалов и, наконец, просто в люмпен-пролетариев, живших подачками богачей и государства.

Развитие рабовладения, обострение социальных противоречий, территориальный рост римского государства (6/7) — все это привело к изменению формы политической надстройки. Основной ячейкой античного общества был город, полис, — ассоциация граждан, собственников земли и рабов. Гражданами античного полиса в период его расцвета были по преимуществу мелкие земельные собственники, эксплуатировавшие в своем хозяйстве труд нескольких рабов. Мелкое крестьянское хозяйство Маркс называл экономической основой античного общества в наиболее цветущую пору его существования.¹⁾ Этому соответствовала демократическая организация управления классического полиса: огромную роль играло народное собрание, состоявшее из полноправных граждан, должностные лица избирались на один год и подлежали контролю народного собрания.

Однако с развитием рабовладения и ростом богатств классический полис с его демократической организацией раскололся на два враждебных лагеря — на город богачей и город бедняков. Уже во II—I вв. до н.э. римское государство переживало вспышки острой классовой борьбы. Увеличение числа рабов в поместьях и усиление их эксплуатации вызвали резкий отпор у бесправных и угнетенных тружеников: выступления рабов стали подлинно массовыми, в лагери восставших стекались десятки тысяч бойцов. В то же время массы неимущего крестьянства пытались вернуть себе землю и положить предел обогащению знати.

В ходе так называемых гражданских войн II и I вв. до н.э. сложилась новая форма политической надстройки — империя, являвшаяся прежде всего открытой диктатурой над рабами. Законы первых римских императоров ухудшали и без того невыносимое положение рабов: был ограничен отпуск рабов на волю, им грозила страшная расправа за убийство господина. Воспевая императорскую политику, льстец Гораций благословлял «божественного» Августа за то, что он сделал невозможным повторение спартаковского восстания.

Империя покончила с демократическими традициями античного полиса: народ был лишен права избирать должностных лиц и утверждать законы. Пусть императорская (7/8) власть еще рядилась в республиканские одежды, пусть императоры еще время от времени ходили пешком по Риму и вели беседы с людьми из народа, — монархический режим укреплялся все больше. Народ еще получал подачки, для него еще устраивались дорогостоящие зрелища, но управлял страной император, опиравшийся на чиновников и армию.

Оппозиция замолкла, и панегиристы императоров нашли этому своеобразное объяснение. Замечательный римский писатель начала II в. н.э. Тацит вложил в уста придворного льстеца Куриация Матерна речи, доказывающие, что при императорском режиме становится ненужным ораторское искусство: к чему пространные речи в сенате, если решения принимает мудрейший император, а все благонамеренные немедленно с ним соглашаются? Лишь один жанр ораторского искусства процветает во II в. — ораторы на латинском и греческом языках прославляют императора и монархическую власть как лучшую форму управления государством.

В I и II вв. не только обострились все основные противоречия рабовладельческого общества; это было также время, когда начали проявляться первые признаки разложения рабовладельческой системы производства, когда прекратилось ее прогрессивное развитие. В разных областях Римской империи, прежде всего в Италии и Греции, начинался экономический упадок, прекращалась обработка полей и виноградников; вместо этого на обширных пастбищах под надзором двух-трех рабов паслись стада коров и овец. Отчетливо ощущая невыгодность рабского труда, римский ученый I в. н.э. Плиний Старший жаловался, что в рабовладельческих поместьях невозможно применять ни первосортный скот, ни глубокую вспашку; его также не радовали «легионы рабов», «толпы чужих людей».

Однако господствовавший класс не мог порвать с рабовладельческой системой: рабовладельцы пытались сохранить ее, смягчив ее особенно вопиющие пороки. Во II в. были сделаны попытки заинтересовать рабов в труде: им давали во временное пользование хижину, клочок земли, скот или мастерскую; вместе с тем раздавали часть земли мелким свободным арендаторам, снабжая их инвентарем, рабочим скотом, иной раз даже рабами. Однако (8/9) и в это время рабовладельческая система оставалась основной формой эксплуатации трудящихся.

Вот почему непрочным, недолговечным оказался блеск империи II в. Внутренняя слабость огромного рабовладельческого государства, казалось бы, совершенно неожиданно выступила на свет в 60-е и 70-е годы II в. Северные соседи империи пришли в движение, прорвали мощную линию валов и крепостей и хлынули на территорию римских провинций; в Египте крестьяне и пастухи, много лет искавшие спасения от бремени податей в заболоченных рукавах нильской дельты, подняли восстание; в Галлии, Испании, Северной Африке рабы и свободная беднота создавали вооруженные отряды, которые идеологи господствующего класса называли разбойничьими.

Все это — и тяжелое положение трудящихся масс, и подавление демократических свобод, и прекращение поступательного развития рабовладельческой формации — приводило к распространению в разных слоях римского общества настроений отчаяния, безнадежности, неуверенности в завтрашнем дне. Человеческая жизнь теряла цену — в середине I в. н.э. в высших кругах римского общества прокатилась настоящая эпидемия самоубийств. Многие аристократы вскрывали себе вены и умирали, спокойно беседуя с друзьями и стараясь обессмертить себя какой-нибудь эффектной предсмертной фразой.

Вспышки религиозных настроений, распространение мистики и философского идеализма сопутствовали этим явлениям.

* * *

В высших кругах римского общества I — II вв. широкую популярность получила стоическая философия. Стоики не раз были советниками и воспитателями императоров; одним из самых крупных стоиков II в. был Марк Аврелий, двадцать лет занимавший императорский престол.

Стоицизм видел высшую цель человека в его индивидуальной добродетели. Человека рассматривали не как гражданина полиса, не как семьянина, не как «общественное животное», но прежде всего как индивидуум. Философу-стоику Эпиктету идеалом человека представлялся некий Стильпон: его родной город разрушен, его (9/10) имущество разграблено, его дочери похищены — и все же Стильпон считает, что он ничего не потерял, всё свое сохранил. Для него это «всё» заключается в собственной добродетели.

Вместе с античным полисом рухнуло представление о сплоченности человеческого коллектива. Всех людей стоик называл братьями, он даже помогал нуждавшимся, но делал это ради совершенствования своей добродетели, а не ради других людей. Стоицизм запрещал сочувствие чужому горю.

Безрадостны идеалы стоика, перед ним нет будущего; жизнь — это вереница бедствий, люди — актеры в короткой пьесе, они обречены на смерть и забвение. «Посмотри с возвышенного места на бесчисленные стада людей, — писал Марк Аврелий. — Сколько из них не знают твоего имени и сколько тотчас его забудут!»

С полным безразличием принимал стоик любой общественный порядок и любую общественную несправедливость. «Помни, — провозглашал Эпиктет, — что ты только актер, играющий длинную или короткую роль, назначенную тебе господином (т.е. богом. — А.К.). Если он желает, чтобы ты изображал бедного, с охотой изображай его; пришлось ли тебе изображать хромого, судью или частного человека — в любом случае с честью играй свою роль».

Стоицизм — продукт распада полиса. Идеологи рабовладельческого класса видели пороки существующего строя, но не имели ни возможности, ни желания исправить их. Они призывали к покорности судьбе, к отказу от земных радостей, к строгому соблюдению правил индивидуальной добродетели, наконец, к добровольному уходу из жизни — к самоубийству.

Стоики никогда не выступали против рабовладельческих порядков, хотя иной раз и провозглашали, что рабы — тоже люди, товарищи и друзья. Но это была чистая декламация, не мешавшая аристократам-стоикам жить за счет эксплуатации рабского труда. Виднейший стоик середины I в. н.э. Сенека, проповедовавший добродетель и воздержание, был на самом деле одним из богатейших людей империи, придворным интриганом и льстецом; стоические идеалы не помешали ему в старости жениться на молоденькой Помпее Паулине. (10/11)

Стоицизм часто был маской, за которой скрывались стремление к наслаждению, жажда роскоши и удовольствий. Нередко сами «учителя мудрости» видели в своей философии лишь удобное средство для завоевания почета и богатства, особенно когда в правление Марка Аврелия установилась мода на философию. Многочисленные проходимцы и невежды, облачаясь в нищенский плащ, рассчитывали, что уже одно это даст им право считаться философами. Прикрываясь бедностью, эти псевдофилософы умели наживаться за счет простаков: на упреки они лицемерно возражали, что собирают деньги не для себя, а для своих маленьких детей.

В эту смутную пору кризиса античного мировоззрения различные круги общества все чаще и чаще пытались найти утешение в религии.

Усиление империи означало разгром движений народных масс, закрепление бесправия рабов и экспроприацию крестьянства. Трудящиеся массы, разбитые в открытой борьбе, вынуждены были отступать, «тая в душе обиду и унижение, злобу и отчаянье и устремляя взоры па неведомое небо, где они надеялись найти избавление».²⁾

Религиозные настроения широко распространились в это время: в литературе I—II вв. постоянно идет речь о сверхъестественном, о чудесах и чародеях, о волшебницах, которые превращают людей в животных или посылают с покойниками свои приказания в царство мертвых; в письмах той поры сплошь да рядом мы встретим упование на богов. Философы различных направлений обсуждали вопрос о загробном мире и бессмертии души. Люди жадно ожидали чуда; им казалось, что только чудо может спасти их от зол жизни.

Вера в чудеса соединялась с наивной надеждой на то, что можно очиститься от скверны воздержанием, умеренностью в еде. Во II в. стала чрезвычайно популярной легенда об Аполлонии Тианском — странствующем учителе мудрости, который проповедовал умеренность и творил чудеса: воскресил умершую девушку, изгнал чуму из города, распознал злого духа в старике-нищем и приказал закидать его камнями. (11/12)

В Римской империи I—II вв. существовали самые разнообразные верования. Религия греков и римлян обладала массой архаических черт, сохранившихся еще от времен первобытно-общинного строя. И греки, и римляне верили во множество богов: каждое явление природы имело своего бога-покровителя, а иной раз даже нескольких. С одним только детством человека у римлян связывались сорок три бога и богини: были богиня- первого крика ребенка и богиня первого шага, а когда ребенок выходил на прогулку, его сопровождали уже четыре богини. Неудивительно, если сатирик Петроний, смеясь, утверждал, что в Италии легче встретить бога, чем человека.

Этих многочисленных богов греки, а за ними и римляне представляли себе в человеческом образе: Зевс рисовался им могущественным царем, Афродита — очаровательной женщиной, Гефест — хромоногим кузнецом с лицом, испачканным сажей. Подобно людям, боги древних греков и римлян любили и ненавидели, вели войны, поднимали мятежи. Как и люди, они не были чужды слабостей: бог мог оказаться лгуном, обжорой, сластолюбцем.

Отношения людей к богам сводились главным образом к молитве и жертвоприношению, которые совершались по строго установленным правилам: нужно было принимать определенную позу, делать заученные жесты, в незыблемом порядке произносить длинные речи, полные архаических слов, непонятных сплошь да рядом самим жрецам. Специальные правила предписывали, как выбирать жертвенное животное, какому божеству какое животное приносить в жертву. Зато, если обряд был исполнен точно, бога считали обязанным исполнить просьбу; отказ вызывал возмущение и мог повести даже к наказанию бога, к разрушению его храма.

Наряду с этими старинными верованиями в первые века новой эры широко распространились в империи восточные культы, главным содержанием которых была иллюзия общения с божеством. При помощи торжественных процессий, постов, ночных бдений, молитв и эффектов освещения создавались взволнованность и экстаз, рождались галлюцинации, человеку казалось, что он стоит перед лицом бога. Это помогало забывать горести реального мира, давало обиженным утешение. С некоторыми (12/13) восточными культами были связаны оргии, пьянство, самоистязание.

Распространялось в это время и единобожие. Стоическая философия развивала представление об абстрактном божестве, принципиально отличном от людей, лишенном человеческого облика и человеческих страстей. Это — судьба, или рок, который управляет всем в мире. Переходу от многобожия к единобожию способствовало и еще одно обстоятельство — возникновение огромной империи. Подобно тому как городские советы и народные собрания превращались в послушных исполнителей императорских приказов, многочисленные боги полисов бледнели перед новым божеством — императором. Официальная религия объявляла императора после его смерти богом; при этом в Греции императора нередко отождествляли с Зевсом, в ряде провинций культ старых божеств поглощался императорским культом: мы встречаем там посвящения Меркурию Августу или Весте Августе.

Из многочисленных религий империи одной суждено было превратиться в общеримскую. Это — христианство, которое еще во II в. оставалось гонимой сектой, распространенной по преимуществу на Востоке. Оно выступило первоначально как «религия рабов и вольноотпущенников, бедняков и бесправных, покоренных или рассеянных Римом народов»;³⁾ христианские общины были демократическими по составу, христианская религия объединяла рабов и бедняков, греков и иудеев фанатичной ненавистью к Риму, суля ему гибель. Но, отличаясь на первых порах демократическим и бунтарским духом, христианство ни в коей мере не было революционной идеологией: трудящимся и угнетенным оно обещало равенство и спасение, однако не в этом мире.⁴⁾ В надежде на «царствие небесное» христиане должны были в земной жизни подчиняться властям (ибо всякая власть — «от бога») и терпеливо сносить притеснения, больше того — прощать и любить врагов. Подобно опиуму христианство отравляло сознание трудящихся, отвлекало их от борьбы за лучшее будущее на земле, осуждало активный протест, (13/14) прославляло терпение и страдание как угодный богу «подвиг».

Легендарного основателя своей религии христиане считали сыном божьим, который странствовал по земле и, подобно Аполлонию Тианскому, наставлял людей в добродетели, затем был схвачен врагами и обречен на мучительную казнь — распятие на кресте.

Пассивность христианского вероучения привлекла к нему симпатии многих представителей господствующего класса. Постепенно христианство утратило свой демократизм и стало открыто защищать интересы рабовладельцев, освящать эксплуатацию рабов.

Античный мир создал замечательные памятники материалистического мировоззрения: греческие философы Демокрит и Эпикур отвергли веру в то, что боги могут вмешиваться в судьбы мира; мир существует и развивается независимо от воли богов — учил римский поэт и мыслитель Лукреций. Греческий драматург Аристофан в своих комедиях осмеивал мифы о богах и наивные представления о том, что боги питаются жертвенным дымом. В одной комедии Аристофан рассказывал, как два ловких афинянина с помощью царя птиц Удода воздвигли между небом и землей город Тучекукуйщину и, перехватывая дым, поднимавшийся с алтарей, принудили богов к покорности. Точно так же римский поэт Луцилий издевался над предрассудками и суевериями и над теми, кто верит в реальность мифов.

Хотя в господствовавшем классе с течением времени, как мы видели, усилились религиозно-мистические настроения, атеистические традиции передовой античной культуры исчезли не сразу. Римский писатель I в. н.э. Веллей Патеркул еще следовал Лукрецию, отрицая бессмертие души; но у него не было смелости этого вольнодумца. Офицер римской армии Веллей Патеркул признавал официальный культ и в конце своей книги обращался к богам, призывая их охранять римское государство. У Плиния Старшего и Ювенала встречаются насмешки над погребальными обрядами и нелепыми россказнями о богах и героях. Эпикурейская философия еще и во II в. была довольно распространена, и римское государство, игравшее в либерализм и веротерпимость, не препятствовало распространению эпикуреизма — при условии, (14/15) разумеется, что атеисты-эпикурейцы не станут уклоняться от участия в официальном культе императорской власти и римских божеств.

Среди атеистов II в. самым крупным и смелым мыслителем был Лукиан.

* * *

Почти все, что известно о Лукиане, мы знаем по случайным намекам в его собственных произведениях. Современники почти не упоминают его имени; краткая заметка в словаре византийского компилятора Свиды (X в.) содержит неточные, а то и просто легендарные известия; она завершается уверением, что богохульник Лукиан после смерти был обречен на вечные муки.

Лукиан родился в сирийском городке Самосата (на Евфрате). Он был сыном состоятельного ремесленника, и отец намеревался сделать его ваятелем. Однако первая неудача на этом поприще — Лукиан расколол неловким ударом дорогую плиту — и первое наказание заставили мальчика бросить это ремесло. Еще подростком он покинул родину и отправился в Элладу. Позднее он вспоминал, как скитался по городам Греции, одетый в длиннополую одежду ассирийского образца («Дважды обвиненный», 27). Здесь он не только обучился греческому языку, но и сделался ритором, т.е. профессионалом-оратором.

Установление императорского режима и упадок классического полиса положили конец развитию политического красноречия: ритор II в. — это меньше всего политический оратор. Его задача — развлекать слушателей, но преимуществу представителей знати, блеском остроумия, неожиданными поворотами мысли. Облаченный в дорогую одежду, с благоухающими волосами, с цветами на голове ритор произносил речи о событиях далекой древности или с серьезным видом излагал шуточные темы. Крупнейшие риторы составляли похвальные речи о волах и попугаях, тумане и пыли и т.д.

Молодой Лукиан сначала пошел по этому же пути. Он странствовал по городам Греции и Галлии, искал покровительства у аристократии. Первые успехи сулили ему славу и богатство. В это время он составлял риторические упражнения вроде «Похвального слова мухе», где с (15/16) самым серьезным видом, со ссылками на Платона и мифологию, превозносил муху, ее глаза, желудок, ножки.

Но его живой ум не мог удовлетвориться пустой риторикой. Она, говорил Лукиан впоследствии, разукрашена, причесана наподобие гетеры, лицо у нее нарумянено и глаза подведены («Дважды обвиненный», 31). В «Учителе красноречия» Лукиан жаловался, что к подлинной риторике ведет трудная дорога, большинство же риторов, невежественное и бесстыжее, идет по широкому и легкому пути. «Я вижу, — с горечью говорил он, — что многие без всяких усилий достигали большего, нежели я, одним лишь удачным выбором слов и путей» («Учитель красноречия», 8).

От риторики Лукиан обратился к судебному красноречию: по словам Свиды, он был судебным оратором в Антиохии. Здесь в 163 г. он произнес две речи о живописи, обнаружив великолепное знание художников древности.

В это время в деятельности Лукиана совершился поворот. Он все острее сознавал общественную несправедливость. Люди, говорил он, «грабят, насилуют, надувают» («Гермотим», 22). Посещение Рима — города потрясающих контрастов, миллионных состояний и невиданной нищеты еще более усилило отвращение Лукиана к уродливым общественным порядкам. В Риме Лукиан встречался с философом Нигрином, осуждавшим богатство и осмеивавшим быт богачей («Нигрин», 21 и след.). Под влиянием Нигрина Лукиан уже немолодым человеком обратился к философии, при помощи которой рассчитывал найти путь к «городу Добродетели», где царит общее равенство, нет насилия и невежества («Гермотим», 24).

Изучая философские системы, Лукиан познакомился с произведениями писателя и философа III в. до н.э. Мениппа, который надолго стал для него образцом и даже увековечен как герой его произведений. В уста Мениппу Лукиан влагает свои идеи. Он ведет Мениппа в подземное царство, поднимает в заоблачную высь, к престолу богов, и заставляет показать всю тщету погони людей за наслаждением, богатством, властью.

Для выражения новых идей Лукиана, для его обличительной критики менее всего подходили традиции выспренного ораторского искусства. В «Прометее (16/17) красноречия» он выдвинул требование жизненной правды, обратился к обыденной жизни. Материал, из которого я леплю, говорил он, это скверная глина с большой дороги, а то и просто грязь. Лукиан гордился тем, что писал уже не о вещах, поражающих своей необычайностью, но о правде жизни. Времена накрашенной и нарумяненной риторики уже в прошлом. Некогда, рассказывает Лукиан, царь Птолемей привез в Египет две диковины: совершенно черного верблюда и черно-белого человека. Он думал, что египтяне будут поражены таким зрелищем, но те, увидев верблюда, были просто напуганы, а чудовищный человек вызвал у них презрительный хохот. Следовательно, цель искусства — не диковинки, не новизна ради новизны, а «соразмерность частей и красота целого» («Прометей красноречия», 4).

Новое содержание требовало и новой формы. Любимым жанром Лукиана стал диалог, где серьезная мысль выражалась в живой беседе, насыщенной едким сарказмом и забавными шутками.

Поселившись в Афинах, Лукиан создал в 60-е годы свои лучшие диалоги («Совет богов», «Зевс уличаемый», «Пир» и многие другие). Трудно сказать, как складывалась в это время его жизнь. Несколько позднее в сочинении «О философах, состоящих на жаловании» Лукиан нарисовал безрадостную картину испытаний и бедствий, «неизбежных для тех, кто состоит на жаловании и числится в друзьях наших богачей, хотя подобную дружбу надлежало бы именовать рабством» («О философах», 1). Прежде чем станешь домашним философом, приходится много побегать: встав с зарею, томишься у дверей богача, сносишь пинки и брань, подкупаешь привратника; философ подбирает для одежды цвета, угодные его будущему другу и господину. Но вот, наконец, путь пройден, счастливец превзошел своих соперников и поселяется в роскошном доме, напоминающем палаты Зевса. Однако это не конец мук, а лишь начало новых: на философа обрушиваются скаредность хозяина, вздорные причуды госпожи, презрение гостей, зависть слуг. Мало-помалу он видит, что его прежние золотые надежды оказались не чем иным, как «позолоченными пузырями».

Это сочинение написано с большой силой и страстью, и трудно допустить, что автор не испытал всего этого на (17/18) себе. Как бы то ни было, ни знания, ни литературный талант не принесли Лукиану богатства и независимости. В «Апологии» — одном из последних своих сочинений — он жаловался на старость и бедность («Апология», 10). К концу жизни Лукиан поступил на государственную службу и был назначен судебным чиновником в Египте. С наивной гордостью человека, нуждавшегося всю жизнь, он говорит в «Апологии», что получает теперь от императора значительную плату.

Впрочем, и эта служба не создала ему обеспеченного положения. Старый, больной подагрой, он был вынужден вернуться к тому ремеслу, которое кормило его в годы золотых надежд, — к риторике. Скрепя сердце, он вновь поднялся на ораторскую трибуну, смущенно спрашивая явившихся послушать его: «Прилично ли будет мне, человеку уже таких почтенных лет, давно переставшему говорить перед слушателями, снова выносить свои речи на суд столь многочисленного собрания?» («Про Геракла», 7).

Умер великий сатирик в нищете и безвестности. Его смерть прошла незамеченной. Дата смерти — около 190 г. — установлена лишь приблизительно.

* * *

Какова же социальная сущность идей Лукиана, каковы его стремления и идеалы?

Лукиан — писатель рабовладельческого общества. Подобно большинству современников, он считал рабство нормальным общественным учреждением. В его речах и диалогах постоянно упоминаются рабы. При этом он не осуждает рабства, — напротив, относится к рабам с пренебрежением.⁵⁾ В сочинении «О философах, состоящих на жаловании» Лукиан несколько раз говорит о завистливой, жадной, тупой челяди богача и считает недостойным свободного человека стать с нею в один ряд. «И пусть бы (18/19) позор ограничивался тем, что ты имеешь вид не свободного человека, а раба!» — восклицает Лукиан.

С особенным презрением относился Лукиан к тем рабам, которые пытались проникнуть в среду свободных. Он издевался над рабом, получившим наследство от господина («Тимон», 22; «Как следует писать историю», 20), над ритором, вышедшим из рабов («Учитель красноречия», 24). В «Беглых рабах» он прямо утверждает, что рабу следует заниматься своим делом: сапожничать, плотничать, стирать, чесать шерсть; пусть не дерзает раб сделаться философом (12-14). Диалог заканчивается принудительным водворением беглых рабов на прежнее место.

Глядя на мир глазами рабовладельца, Лукиан, хотя и признает иной раз невыносимым положение рабов («Беглые рабы», 13), все же считает главной несправедливостью своей эпохи не противоречие между бесправным рабом и всемогущим господином, а резкое имущественное неравенство свободных. Постоянно подчеркивая, что в мире царит неправда, Лукиан видит ее в неравномерном распределении богатств. У одних роскошь — тонкие ткани, пурпур, золотые кольца, серебряные кубки, дома с золоченой кровлей, а другие должны быть грязными, жалкими наемными рабочими.

Миром управляет золото. Когда афинский богач Тимон разорился, друзья-приятели покинули его; они не узнавали его больше, не хотели даже глядеть на него («Тимон», 8). Но вот Тимон нашел клад, и тут же стали стекаться к нему прежние прихлебатели. Один приносит новую песню, другой предупреждает о коварстве льстецов, третий предлагает поставить Тимону золотую статую на Акрополе.

Люди гонятся за богатством, стремятся получить большое наследство. Но что дает богатство, спрашивает Лукиан, что толку за ним гоняться? В «Икаромениппе» (18), «Хароне» (11) и многих других диалогах он говорит о ничтожности богатства. Уже в одном из ранних диалогов, в «Петухе», Лукиан подробно развивает ту идею, что богатство влечет за собою заботы и хлопоты, которые не согласился бы по доброй воле взять на себя ни один бедняк. Он возвращается к этой теме в «Тимоне» (14) заставляет Зевса сказать, что богачи поступают неумно, (19/20) любя богатство сверх меры, не смея пользоваться доступным и спокойно им наслаждаться, хотя и обладают тем, что любят; они неусыпно сторожат свои сокровища, зорко поглядывая на печати и задвижки и находя полное счастье не в том, чтобы самим наслаждаться, а в том, чтобы никому не уступить наслаждения, — они, как собака в стойле, которая сама ячменя не ест и голодному коню не дает. А вдобавок богачи отказывают себе во всем, держатся настороже, по ночам не смыкают глаз, подсчитывая проценты при тусклом светильнике, в то время как даже их рабы веселятся.

К тому же богатство, которое приносит больше хлопот, чем радости, недолговечно: его не возьмешь с собою после смерти. Не раз Лукиан подчеркивает, что в ладью Харона, па которой мертвецы переправляются в загробное царство, можно вступить, лишь сбросив роскошные одежды и дорогие украшения. И как часто то, что ценою обманов, долгих трудов и лишений скопил какой-нибудь ростовщик, достается после его смерти кутиле и моту и исчезает за несколько месяцев!

Вот почему Лукиан призывает богачей жить скромнее («Харон», 17), не гонясь за чрезмерными богатствами. Он в общем не против богатства, только оно должно быть не целью человеческого существования, а средством к устройству счастливой и радостной жизни («Тимон», 17).

Видит Лукиан и тяжелую жизнь бедняков. Может показаться, говорит он, что беднякам нечего жаловаться («Диалоги мертвых», 1, 4), — ведь у них нет богатства, которое они могли бы потерять, и, следовательно, нет забот. Сапожнику Микиллу нечего оставить на земле, и потому он спокойно вступает в ладью Харона, богач же и тиран рыдают на берегу, оплакивая свои былые власть и деньги. Но в то же время Лукиан с ненавистью и сарказмом показывает, как нищета унижает человека.

На защиту попранного человеческого достоинства встает Лукиан и в сочинении «О философах, состоящих на жаловании», и в «Парасите», где нахлебник старается доказать, что его занятие очень почтенно, и с особой силой в «Диалогах гетер». Одна за другой проходят здесь перед читателем сценки, рисующие образы хороших, внутренне порядочных девушек, которых нищета заставила превратить любовь в промысел. У такой девушки нет (20/21) права на чувство, на гордость, на равенство — она куплена. И притом любовника надо выбирать не красивого и молодого, а богатого — ведь надеждами не проживешь. «Когда нам нужна будет обувь и сапожник станет требовать плату, — пишет Лукиан, — мы ему скажем, что денег у нас нет, но ты, мол, возьми у нас несколько надежд» («Разговоры гетер», VII, 2).

Симпатии Лукиана на стороне этих дочерей ремесленников, у которых бедность отнимает свободу, на стороне бедняков вообще — и эти симпатии приводят его в конце концов к тому, что он угрожает богатым местью бедняка («Харон», 14).

Итак, если он безразличен к судьбе рабов, то разложение полиса и резкое имущественное расслоение среди свободных вызывают его протест. Лукиан — выразитель интересов тех кругов античного полиса, которые в ходе развития рабовладельческой системы были обречены на разорение, — мелких ремесленников и землевладельцев. Идеал Лукиана — равенство граждан, которое, впрочем, кажется ему невозможным. Бедняку остается лишь мечтать о золотом веке, когда богатый будет обязан помогать нищему («Кроносолон», 14-15). Только смерть, уничтожающая богатство и красоту, власть и страсти, ведет к равенству («Переправа», 15; «Менипп», 20).

Богатство и нищета калечат человека — считал Лукиан; но калечат его также уродливое мировоззрение, всеобщая апатия и бесперспективность, вызывающие упадок нравов и потерю высоких идеалов.

Рабовладельческая аристократия искала свои идеалы в далеком прошлом; ораторы то и дело вспоминали о подвигах марафонских бойцов; искусственно насаждалась архаичная речь. Против этой смешной и бесплодной старомодности и выступил Лукиан. В «Лексифане» он осмеял тех писателей-неудачников, которые пытались вернуть к жизни уже давно умершие слова. В «Анахарсисе» предмет насмешки Лукиана — старая система воспитания и прежде всего гимнасии. Но особенно нападает Лукиан на хранителей классической мудрости — на философов различных школ.

Изобилие псевдофилософов, охотников до легкой наживы, невежд, выдающих себя за мудрецов, вызывает гнев и сарказм Лукиана. «Я увидел, говорит он, что (21/22) многие одержимы любовью не к философии, а лишь к известности, ею доставляемой… Я не в силах был выдержать позорное представление, когда обезьяны осмелились надеть на себя маски героев» («Рыбак», 31-32).

Лукиан критикует не столько философские системы, — хотя в «Продаже жизней» он показывает слабые стороны воззрений Пифагора, Сократа, Хрисиппа и некоторых других, — сколько недостойное поведение философов, претендующих быть учителями добродетели. «Все, о чем они говорят, — что надо к деньгам и к славе презрение питать и только одно прекрасное считать добром, что следует быть кротким, пышность сильных презирать, и как с ровней с ними беседовать, воистину прекрасно это все, — боги свидетели, — и мудро, и удивительно сверх всякой меры. Однако философы наставлением в этих самых истинах за плату занимаются, и богатыми восхищаются, и на денежки глядят, раскрыв рты, а сами злее собачонок, трусливее зайцев, угодливее обезьян, похотливее ослов, блудливее кошек и драчливее петухов» («Рыбак», 34).

Неприглядный облик философов господствующего класса Лукиан рисует во множестве диалогов. Так, в диалоге «Пир» он рассказывает, как из-за курицы передрались в гостях у богача Аристинета философы разных школ и как платоник Ион, воспользовавшись сумятицей, утащил у хозяина кубок.

Лукиан сатирически отразил надежды и чаяния свободных крестьян и ремесленников, — тех маленьких людей, из среды которых он вышел. Он, как уже сказано, ненавидел уродливые формы общественной жизни и идеологии рабовладельческого общества, хотя и не помышлял об уничтожении рабства. Он пытался отстаивать идеал «совершенного» человека, осмеивал скупцов и мотов, псевдоученых и тупых гимнастов. Лукиан был прав, когда называл себя хвастуноненавистником, шутоненавистником, обманоненавистником, чваноненавистником («Рыбак», 20).

В буржуазной науке создана легенда о Лукиане — безидейном сатирике, у которого будто бы не было ничего дорогого и который все осмеивал ради смеха. Это глубоко неверно. Идеалом Лукиана были равенство людей и совершенство человеческого разума, но его эпоха разрушила (22/23) старую мечту о гармонически развитом человеке, вызвала к жизни бесчисленное множество проходимцев и шарлатанов, хвастунов, лжецов и шутов. С ними-то всю свою жизнь и вел борьбу Лукиан.

* * *

Среди тех сил, которые коверкают красоту человеческого разума, немалое место занимают суеверия. В I—II вв. они особенно расплодились. Естественно, что Лукиан не мог пройти мимо суеверий. Его сатира разит и старые, и новые религиозные представления — равно бичует он и поклонников Юпитера, и приверженцев Христа.

Уже в ранних произведениях Лукиана, написанных в риторической манере, мы встретим критическое отношение к религии, мифологии и жречеству. В сочинении «О янтаре и лебедях» он рассказывает о своих тщетных попытках разыскать плачущие осокори, которые, согласно мифу, были сестрами Фаэтона, — их слезы превращались в янтарь. Кто верит подобным вещам, заключает Лукиан, тот обманывается.

Гораздо острее написан «Фаларид», где жрец лицемерно защищает тирана, потому что ожидает от него богатого подарка. Зачем нам судить тирана, рассуждает жрец, боги решат сами. «Если бы ненавидел бог Фаларида или приношением его гнушался, легко ему было бы в Ионическом море потопить подарок вместе с судном» («Фаларид», II, 4).

В 60-е годы Лукиан создал ряд диалогов, которые целиком были направлены против старой полисной религии. В «Разговорах богов» и в примыкающих к ним сочинениях снижались «божественные», мифологические образы. Используя архаические сюжеты, Лукиан рисует богов со всеми их чисто человеческими страстишками: боги Лукиана похотливы, лживы, не прочь украсть, что плохо лежит. Умело пересказывая старинные мифы, Лукиан показывает сластолюбца Зевса, который постоянно изменяет своей супруге с богинями и смертными женщинами и для удовлетворения своей похоти даже уносит на Олимп красивого и глупого мальчишку Ганимеда; немногим лучше и «чудесный мальчик» Гермес, который, едва только родившись, украл у Афродиты пояс, а у Зевса (23/24) скипетр; на лукиановском Олимпе мы встретим и Геракла, который при жизни был рабом и чесал шерсть, одетый в женское платье, а лидийская царица Омфала била его золотой сандалией; превращенный в бога, он шумит и ссорится с Асклепием из-за места на пиру («Разговоры богов», 13).

Жизнь богов полна хлопот. Гелиос в колеснице весь день носится по небу, одевшись в огонь и отсвечивая лучами, и нет у него времени даже почесать за ухом. А если он хоть немного предастся легкомыслию и забудет о своем деле, его кони, не чувствуя больше вожжей, свернут с дороги и сожгут всё. Еще больше забот у Аполлона, который «почти оглох на оба уха от крика всех тех, кто пристает к нему, нуждаясь в прорицаниях». Особенно много хлопот у Зевса, которому приходится за всем глядеть: «за пастухом в Немее, за ворами, за клятвопреступниками, за приносящими жертву». Ему в одно и то же время надо быть и на жертвоприношении в Олимпии, и на поле сражения в Вавилоне, и на пиру у эфиопов («Дважды обвиненный», 1-2).

В речи «В защиту изображений» (13) Лукиан бросил мимоходом фразу: «Итак, смертную женщину сравнить с Афродитой или Герой — разве это не значит открыто унижать богинь?» Когда же сам он снижает образы Афродиты и Геры, Зевса и Аполлона, рисуя их людьми и притом — отнюдь не идеальными, разве это не значит не то что унижать, а просто уничтожать богов? Вот почему Маркс и говорил, что боги Греции, смертельно раненные в «Прометее Прикованном» Эсхила, умерли — в комической форме — в «Беседах» Лукиана.⁶⁾

Лукиан вытаскивает на свет самые нелепые мифологические представления. В незапамятные времена люди выводили свое происхождение от животных — и поэтому в архаичных мифах греческие боги принимали животный или полуживотный облик. О самом царе богов — Зевсе — рассказывали, что он превращался в орла, быка и лебедя. Лукиан высмеивает эти мифы о полубогах-полуживотных. Особенно достается козлоногому и рогатому сластолюбивому богу Пану: даже Гермес стыдится его, своего сына («Разговоры богов», 22). (24/25)

На греческий Олимп по мере распространения восточных верований попали многочисленные египетские боги, которых египтяне представляли себе в виде людей с птичьими головами и мордами животных. Лукиан потешается над этими «бараноголовыми» и «собакоголовыми» божествами.

Представление о богах в человеческом и даже животном облике не было во времена Лукиана пустым пережитком, уделом литературы, курьезом. Об этом лучше всего свидетельствует хотя бы оживление таких архаичных представлений в раннем христианстве, только еще формировавшемся в I—II вв. Ранние христиане постоянно называли и изображали Иисуса Христа «агнцем» — барашком: этот барашек Христос, который в раннехристианском памятнике «Откровение Иоанна Богослова» («Апокалипсис») ведет борьбу с чудовищным зверем, олицетворяющим Рим, по своему происхождению немногим отличался от покровителя пастухов — козлоногого Пана, объекта шуток Лукиана.

В серьезном трактате «Об астрологии» Лукиан попытался изложить свои взгляды на возникновение мифов, видя в них отражение астральных явлений: «Никогда Крона Зевс не сковывал, ни в Тартар его не ввергал, вообще не замышлял он ничего, что приписывают ему люди. А на самом деле Крон, или планета Сатурн, несется внешним путем весьма далеко от нас, и движение его замедленным и небыстрым представляется людям. Поэтому говорят, будто стоит Сатурн, словно скованный, а глубь воздушного пространства прозывается Тартаром» («Об астрологии», 21).

Но не только против мифов древности выступал Лукиан. Он обрушился и на само представление о божественном промысле, будто бы правящем миром. Достаточно посмотреть, как неразумно все устроено на земле, чтобы усомниться в существовании богов: ведь на этом большом корабле, называемом миром, все идет шиворот-навыворот: якоря сделаны из золота, а украшения из свинца, бездельники начальствуют, а опытные мореходы не находят себе применения («Зевс-трагик», 47-48). Эти боги, которые хвалятся, что могут на золотой цепи вздернуть землю вместе с ее морями, на самом деле бессильны; они находятся в полном рабстве у судьбы, в лучшем случае это (25/26) орудия в ее руках («Зевс уличаемый», 7, 11). У богов даже нет сил покарать эпикурейца, отрицающего их существование, — им остается надеяться на глупость человеческую, которая сохранит веру в них у большинства эллинов и варваров («Зевс-трагик», 53).

Лукиан осмеивает в своих диалогах бесчисленные суеверия: нелепые басни неопифагорийцев о переселении душ, наивную веру в волшебников, которые будто бы могут при помощи глупейших обрядов открыть человеку дорогу в загробное царство («Менипп», 6-7); он издевается над жертвоприношениями, во время которых богам достается «козлиное благовоние», а сами люди угощаются козьим мясом, сделав бога только свидетелем своего удовольствия и почтив пустым шумом («Дважды обвиненный», 10). Угощая шестнадцать богов, корабельщик Мнеситей принес в жертву одного петуха, да и то старого и больного, и четыре крупинки ладана, так что Зевс даже кончиком носа не мог уловить запаха дыма («Зевс-трагик», 15). В памфлете «О жертвоприношениях» Лукиане глубоким сарказмом смеется над представлением о богах, которые ничего не делают людям безвозмездно: зато за жертву — бычка, петуха или щепотку ладана — можно купить у них и здоровье, и власть, и удачу.

Лукиан вышучивает вздорные предсказания и двусмысленные пророчества («Зевс-трагик», 43), показывает нелепость заупокойных обрядов («О скорби», 19 и след.). Жажда чудесного, ставшая «болезнью века», высмеяна им в рассказе «Лукий, или осел», где герой, желавший собственными глазами увидеть волшебство, испытал его на своем горьком опыте: он был в конце концов превращен в осла и пережил под ослиной шкурой неисчислимые несчастья.

Всевозможные бредни о магах и волшебниках, о чудесном исцелении, о статуях, отгоняющих лихорадку, осмеяны в диалоге «Любитель лжи». О легковерных людях — якобы свидетелях всех этих необыкновенных историй один из участников диалога замечает: «Многие уважают их, а сами они лишь сединой и бородами отличаются от младенцев, в остальном же они позволяют водить себя за нос еще легче, чем дети» («Любитель лжи», 23).

Люди того времени, отчаявшиеся найти правду на земле, возлагали надежды на посмертное блаженство; (26/27) Лукиан же стремился развенчать миф о загробном воздаянии. Ведь, если человек совершает все в своей жизни — и доброе, и злое — по воле богов, разве справедливо одних после смерти наказывать, а других награждать? — рассуждает он в диалоге «Зевс уличаемый» (17-18). И хотя здесь удар нанесен Зевсу и Мойрам — богам античной мифологии, замечание Лукиана вполне можно отнести также к христианству.

Маленький памфлет «О скорби» направлен против верований в существование загробного мира. Показав бессмысленность мифологической картины подземного царства и обрядов, связанных с погребением, Лукиан заставляет покойника воскреснуть и влагает ему в уста свои собственные мысли о смерти: смерть — конец всего, для умершего не существует страстей.

Особое внимание уделил Лукиан борьбе против тех бесчисленных шарлатанов и обманщиков, которые использовали в корыстных целях народные суеверия и распространившуюся в I—II вв. напряженную жажду чудес. В «Лукии» он рассказывает, как превращенный в осла юноша достался старому греховоднику, одному из тех, кто носит по селам и деревням Сирийскую богиню и заставляет ее просить милостыню; этот жрец и его спутники были развратниками и ворами, украденное они прятали за пазухой у богини («Лукий», 35 и след.). В диалоге «Александр» (8) Лукиан разоблачает такого же шарлатана.

В самом деле, проходимец Александр в полной мере дал «толстокожим людям», как он именовал народ, почувствовать страх перед могущественными «потусторонними» силами и одновременно обрести надежду. Огромную ручную змею он выдавал за божество, названное Гликоном, и именем этого божества пророчествовал. Он окружил себя целой свитой помощников, распространявших его славу и помогавших обманывать людей. Его влияние было огромно, император Марк Аврелий и видные вельможи пользовались его пророчествами. Слава Александра была настолько велика, что многие женщины гордились детьми, рожденными от него, а мужья подтверждали их право на такую гордость.

Не только классическую мифологию и позднейшие суеверия высмеивал Лукиан, но и христианство. Христиан он (27/28) упоминает мимоходом в «Александре» (25 и 38), гораздо подробнее — в памфлете «О кончине Перегрина». Перегрин, как и Александр, — историческое лицо; о нем писали многие современники, в том числе христианин Тертуллиан и язычник Авл Геллий. Подобно Александру, он был одним из тех, кто видел в суевериях народа источник своей славы и богатства. Начав жизненный путь с прелюбодеяния и убийства собственного отца, он вскоре сделался христианским проповедником, толковал старые книги христиан и сочинял новые. Наивные люди верили ему и считали чуть ли не богом. Когда он был брошен в тюрьму, у ее ворот стали собираться старухи, вдовы и сироты; за ним ухаживали, ему приносили разнообразную еду, присылали деньги.

Но прошло некоторое время, и Перегрин был изгнан из христианской общины, так как нарушил правила и съел что-то запрещенное христианам; тогда он сделался философом и принялся проповедовать добродетель. Но и это не принесло Перегрину прочной славы.

Глубокой ненавистью к шарлатанам, использовавшим легковерие толпы, проникнут этот памфлет, содержащий очень интересный материал для истории раннего христианства. Лукиан показывает во всей неприглядной наготе одного из многочисленных христианских учителей II в. Недаром католическая церковь внесла этот памфлет в «Список запрещенных книг».

Замечательно, что Лукиан критикует не ту или иную форму религии, а религию вообще. Это постепенно привело его к признанию принципов античного материализма. В поздних произведениях он открыто заявляет о своей близости к великим материалистам эллинской древности. Осмеивая нелепость жертвоприношений, Лукиан ссылается на Гераклита и Демокрита («О жертвоприношениях», 15); он апеллирует к Демокриту и в своей критике шарлатана Перегрина («О кончине Перегрина», 45; ср. «Александр», 50). С особенным уважением относится Лукиан к Эпикуру, которого именует «мужем поистине святым».

Нет ничего удивительного в том, что Лукиан не мог докопаться до подлинных причин возникновения религиозных суеверий и рассчитывал победить их только словом. Он видел нелепость религий, но критиковал их с упрощенной, рационалистической точки зрения. (28/29)

Нельзя, однако, забывать, что даже в XVII, XVIII вв. и позже эти просветительские взгляды имели многочисленных сторонников, не понимавших главного — что преодолеть религию можно лишь после уничтожения порождающей ее социальной несправедливости, после социалистической революции.

Наивности лукиановской критики легко объясняются условиями времени. Тем не менее она до сих пор сохраняет значение. Например, критика зарождавшегося в его время христианства, критика веры в «божественный промысл» и в посмертное воздаяние и сейчас может быть использована в атеистической пропаганде.

Современники не оценили Лукиана. В средние века его почти не вспоминали.

Однако с началом Возрождения наступила пора признания и славы сатирика из Самосаты. Его читали, ему подражали немецкие гуманисты начала XVI в. Рейхлин, Гуттен и Эразм, которого друзья и враги называли вторым Лукианом. В Англии его произведения переводил на латинский язык Томас Мор, его хорошо знал Шекспир. Лукиана широко использовали Рабле и французские просветители XVIII в.; Вольтер даже писал о себе, что он стремится творить в манере Лукиана.

Классики марксизма-ленинизма высоко ценили Лукиана. Молодой Маркс использовал его образы в полемике на страницах «Рейнской газеты»,⁷⁾ а Энгельс называл Лукиана Вольтером классической древности; он считал лукиановские произведения одним из самых лучших источников истории первых христиан.⁸⁾

В России Лукиана издавали и переводили, начиная с XVIII в. Первым его переводчиком на русский язык был М.В. Ломоносов: в «Риторике» он постоянно упоминает Лукиана,⁹⁾ приводит отрывки из его сочинений (иной раз — не называя имени)¹⁰⁾ и, наконец, в §§ 283 и 284 помещает большой отрывок из «Разговоров мертвых» — «Разговор Лукианов между Александром Великим и Ганнибалом». (29/30)

С конца 50-х годов XVIII в. в многочисленных русских журналах (в том числе в сумароковской «Трудолюбивой пчеле») были опубликованы переводы диалогов Лукиана («Разговоры мертвых», «Торг жизней», «Совет богов» и другие). В 1773 г. вышла на русском языке первая книга его сочинений: «Разговоры между мертвыми, выбранные из Лукиана Самосатского»; второе издание этой книги появилось в 1787 г. Сразу же вышла вторая книга: Иван Сидоровский и Матвей Пахомов выпустили в трех частях «Разговоры Лукиана Самосатского» (СПб., 1775—1784). В кратком «предуведомлении» к первой части переводчики попытались дать характеристику Лукиана, который, по их словам, умел соединять «полезное с приятным, наставление с сатирою и ученость с красноречием». Они отмечают, что основной задачей Лукиана было осмеяние «ложных богов», умалчивая, разумеется, что он осмеял и христианство. Наконец, в это же время И.П. Шмидт выпустил в Митаве греческий текст Лукиана в восьми томах с латинским переводом и примечаниями.

За короткий промежуток времени от 1757 до 1788 г. в России вышли, таким образом, издание Лукиана на греческом языке, две книжки переводов (одна из них — двумя изданиями) и четырнадцать журнальных публикаций переводов. С 1789 г. издание переводов Лукиана надолго прекратилось: русские дворяне, напуганные восстанием Пугачева и началом французской буржуазной революции, боялись сатиры Лукиана.

В XIX в. интерес к Лукиану возродился. Высоко ценили греческого сатирика революционные демократы. В. Г. Белинский причислял его к крупнейшим созидателям человеческой культуры, ставил в один ряд с Аристофаном и Колумбом.¹¹⁾ Много раз упоминает Лукиана в своих сочинениях и письмах А. И. Герцен, который, подобно Энгельсу, называл его «Вольтером той эпохи»,¹²⁾ считал одним из крупнейших талантов его времени,¹³⁾ последним великим сатириком: «Хохотали до самого Лукиана, — пишет (30/31) Герцен. — С IV столетия человечество перестало смеяться».¹⁴⁾ При этом Герцен подчеркивает, что Лукиан высмеивал христианство.¹⁵⁾ Интересовался Лукианом и поэт-демократ М.И. Михайлов, который перевел эпиграмму, приписываемую этому сатирику.¹⁶⁾

В середине XIX в. в русских журналах появились статьи, специально посвященные Лукиану. В статье «Лукиан и его сочинения» («Сын отечества», 1842, № 10, стр. 21-28) не названный по имени автор характеризует Лукиана как гениального сатирика. Интереснее другая статья — «Лукиан и век его», напечатанная в «Галатее» (1839, №№ 13-15) и также написанная анонимным автором. В этой статье совершенно отчетливо проступают аналогии между эпохой Лукиана и современностью: автор обращает внимание на яркое описание рабства и безнравственности римского общества, считает, что Лукиан восхвалял бедность, что он «в угрозу богачам и на утешение бедным» утверждал, что за гробом все равны. Как беспощадного критика разлагающегося античного мира рисует Лукиана Б. Ордынский в двух статьях, напечатанных в «Современнике» (1851, т. XXX; 1852, т. XXXII). «Никто из древних писателей, — по его словам, — сознательнее, полнее и резче Лукиана не представил распадения древнегреческого мира». Во всех этих статьях Лукиан рассматривается как противник христианства, хотя авторы их ставят это сатирику в упрек.

В 70-е годы отношение к Лукиану начинает меняться: и в это время за Лукианом признают неподражаемое искусство в описании отжившего порядка, но на первый план выдвигают якобы присущее ему отсутствие положительных идеалов, творческое бессилие.¹⁷⁾ Одновременно Лукиана стремятся «освободить» от обвинения во враждебности (31/32) к христианству.¹⁸⁾ В рецензии на книгу Бернайса «Лукиан и киники» А.П.Л. утверждал, что имя «Лукиана надо вычеркнуть из числа литературных врагов христианства II в. или во всяком случае не ставить его в один ряд с такими ярыми врагами христиан, как Цельс.¹⁹⁾ Еще дальше пошел А. Спасский, который уверял, что у Лукиана нет никакого сарказма по отношению к христианству.²⁰⁾

Эта перемена в отношении к Лукиану не случайна — в ней отразились общие сдвиги в буржуазной историографии и буржуазном литературоведении конца XIX — начала XX в. Для эпохи империализма характерно усиление всяческой реакции и, в частности, стремление идеологов буржуазии оправдать христианство, представить крупнейших писателей и мыслителей прошлого сторонниками этой религии. Если для литературоведов начала прошлого столетия (например, для Ордынского) Лукиан — несомненный враг христианства, то в конце XIX в. буржуазные ученые за рубежом и в России уже стремились доказать, что критика Лукиана обращена исключительно в далекое прошлое, что он выступал против отжившей мифологии и был совершенно лойяльным по отношению к христианству. Все это глубоко неверно. Лукиан был защитником свободного разума и врагом суеверий: он критиковал различные религии и среди других — христианство.

Прогрессивное значение Лукиана именно в том, что он в духе лучших традиций античной передовой мысли, традиций Демокрита и Эпикура, подверг критике всякие религии. Слабость его критики — в плоской рационалистичности, но это имеет историческое объяснение и оправдание; зато Лукиан с удивительным искусством показал нелепость всевозможных религиозных систем, их внутреннюю противоречивость и абсурдность. Его сочинения навсегда останутся одним из лучших памятников древней атеистической литературы. (32/33)

¹⁾ См. К. Маркс. Капитал, т. I, М., Госполитиздат, 1951, стр. 341, прим. 24.

²⁾ И.В. Сталин. Соч., т. 6, стр. 47.

³⁾ К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XVI, ч. 2, стр. 409.

⁴⁾ См. там же, стр. 423.

⁵⁾ В «Кинике» (10-11) Лукиан, осуждая роскошь, обличает тех, кто пользуется людьми как упряжной скотиной. Однако его оскорбляет не само по себе рабство, а лишь неразумное использование человеческого труда, подобно тому как неразумно плоть живого существа употреблять на изготовление краски.

⁶⁾ См. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. I, изд. 2, стр. 418.

⁷⁾ См. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. I, изд. 2, стр. 94.

⁸⁾ См. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XVI, ч. 2, стр.411.

⁹⁾ См. М.В. Ломоносов. Полное собр. соч., т. VII, 1952, стр. 223, 331-333.

¹⁰⁾ См. там же, стр. 136, 259 и др.

¹¹⁾ См. В.Г. Белинский. Полное собр. соч. под ред. С.А. Венгерова, т. VII, СПб., 1904, стр. 485.

¹²⁾ А.И. Герцен. Избранные философские произведения, т. I, Госполитиздат, 1948, стр. 216. Ср. «Былое и думы», т. V, М., 1939, стр. 293.

¹³⁾ См. А.И. Герцен. Соч., т. XVII, стр. 28.

¹⁴⁾ А.И. Герцен. Соч., т. IX, стр. 118. — «IV столетия» (вместо II) — описка Герцена.

¹⁵⁾ См. А.И. Герцен. Соч. т. XV, стр. 286.

¹⁶⁾ См. М.И. Михайлов. Собр. соч., т. 1, Чкалов, 1951, стр. 294.

¹⁷⁾ См. В. Кожевников. Нравственное и умственное развитие римского общества во II веке, Козлов, 1874, стр. 49. Ср. Е. Зеленицкий. Лукиан-критик и его требования от историка. Отчет о состоянии Житомирской мужской гимназии за 1878/79 уч. г., Житомир, 1879, стр. 34.

¹⁸⁾ См. В. Кожевников. Указ, соч., стр. 56.

¹⁹⁾ См. А.П.Л — в «Лукиан и христианство, «Православное обозрение». 1880, январь, стр. 157.

²⁰⁾ См. А. Спасский. Эллинизм и христианство, Сергиев посад, 1914, стр. 133.